№1

«В ШИРЬ ПОШЛО...» 

	Беру несколько писем, полученных мною за истекший год из разных мест России, и делаю 
из этих писем выдержки, будучи уверен, что они скажут читателю больше, чем могу сказать 
лично я. 
	Вот одно письмо человека, настроенного минорно: 

	«Я проделал путешествие от Ярославля до Астрахани, от Астрахани до Казани, Перми и 
Нижнего. И что же мог бы я сказать: привело это меня в лучший порядок, успокоило, выяснило 
мне «настроение страны», ознакомило с нею? Не знаю, может быть, рано ставить такие вопросы, 
преждевременно отвечать на них, — поэтому или почему-то другому, — но я не чувствую, что 
могу сказать да или нет, и мне не кажется, что теперь я знаю родину лучше, чем знал её год 
назад. Я поражён, подавлен пестротою и сумятицей вынесенных впечатлений, мне кажется, что
душа моя окунулась в самые разнообразные краски и стала неестественно пёстрой. Но почему-то 
в памяти остались наиболее цельными картинки смешные, весёлые, хотя вы знаете, что я
веселиться и смеяться не предрасположен. Это странные картинки: от них веет чем-то, что я 
определил бы словами — спокойное упование на возможность лучшего. Вот на корме парохода 
Каменских кучка разных людей слушает слепого гармониста и мальчонку-певца; гармонист играет 
хорошо, мальчик поёт скверно, публика слушает с удовольствием, но является матрос, должно 
быть, даже боцман, и орёт: «Опять про революцию петь? В воду сошвырну слепого чёрта!» 
Музыкант послушно перестал играть, мальчик спрятался за спину его, а публика объявила 
ненавистнику революции, что про «неё» не пели, нет! Он ушёл, и тотчас же какой-то рыжий 
человек в пиджаке попросил музыканта: «А это, что поётся про революцию, ну-ко, как это?» 
Публика поддержала его: «Не бойся, мы заслоним, заступимся, не велика он власть!» — «Пой, 
Яша», — равнодушно говорит слепец, и мальчик с жаром отчеканивает: «Отречёмся от старого 
ми-ира», — а публика довольна, и рыжий одобряет: «Хорошо, ребята! Здорово, мать честная!» 
	В Нижнем на пристани грузчики читают «Русское слово», подходит речной полициант, 
присаживается на корточки и спрашивает: «Про Думу есть?» — «Ну, чай, Дума давно распущена». 
— «Совсем?»— «Нет, на каникулу, на лето». — «Это совсем напрасно распускают их, материных 
детей!» — «Летом думать жарко». — «Пусть попреют!» — «Мы вон за гроши целый день жаримся». 
— «Н-да, летечко бог послал». — «Гляди, ребята, — говорит полицейский, — это опять к 
чему-нибудь, обязательно так! Шумит народ опять!» — «Ну, где там! — возражает солидный 
широкобородый грузчик. — Задавили народ до конца». — «А вот поглядим, — спорит страж, 
возбуждаясь. — Вот как начнётся война с китайцем, вот те и пойдёт опять! Чай, мы живые али 
нет?» 
	А вечером, в рубке первого класса, полная и сытая женщина, очевидно, купчиха, 
мечтает: «Подождите, поглядит, поглядит Европа, да и скажет: «Нет, господа, так нельзя. 
Какие же это порядки?» И прикажет...» 
	Видите ли — всё это очень забавно и, если хотите, отрадно: люди думают, беспокоятся, 
ждут, но — не от себя ждут, а от китайца, от Европы и — от «Петра Михалыча». О Петре 
Михалыче говорили в Астрахани, в трактире, какие-то ремесленники или приказчики, говорили 
тихо и с большими надеждами на него. «Он — законы знает, он им нос утрёт!» «Они» — это, как 
я понял, люди, закрывшие профессиональный союз или что-то в этом роде, а он, Пётр Михалыч, 
явится и «напечёт им колобков на лысине». Блажен, кто верует в Китай, Европу и прочие 
внешние силы, а я — не могу.» 

	Крестьянин сообщает: 

	«Началась у нас голодуха, а нет худа без добра — народ стал меньше вина пить, больше 
думать начал. Куда ни поглядишь, где ни послушаешь — всё люди о деле беседуют, а главное, 
начинают будто понимать, что, кроме как на самих себя, надеяться не на кого. Нашего же 
брата прибыло, недавно выслали на родину к нам двух парней, шорника и наборщика, оба люди 
грамотные очень и разумные и как раз к месту, ко времени. Ничего, жить можно!» 

	Железнодорожный служащий: 

	«Кружку нашему положительно необходимо всесторонне изучить движение товарищей наших 
во Франции, по газетам это невозможно, а по русским тем более. Сейчас двое наших занялись 
изучением французского языка, для того чтобы взяться за изучение движения, для этого нам 
необходимо иметь все те документы и статьи социалистических газет, которые говорят об этом.» 

	Обыватель уездного города: 

	«Не узнал я тихое гнездо моё, живу четвёртый месяц и всё глазам не верю — оно ли? И 
пятый и шестой года мы прожили благополучно, без особенных волнений, и в начале седьмого 
всё было спокойно, а вот теперь наблюдаю я жителей и думаю: «Да уж не я ли это был причиною 
спокойствия и благополучия?» Мне трудно сказать, в чём именно дело и что изменилось за эти 
три года, но невольно на язык просится эдакое почти победное восклицание: «Всё изменилось!» 
Злые стали ещё злее, но бессильнее, они как-то спутались, смутились и не страшны; добрые — 
поумнели, потихоньку начинают сознавать себя живущими в «конституционном государстве» и — 
дерзят начальству. Большую воспитательную роль играют процессы полицейские, интендантские 
и тому подобные крошечные Цусимы, как ни странно, может быть, звучит это, но — большую! 
Обыватель, размышляя и рассуждая об этих делах, ясно видит себя преданным на «поток и 
разграбление», а маленькому нашему начальству стыдно и завидно слушать о больших ворах. 
Вообще обыватель поднимает голову и даже готов «делать поступки». Недавно, например, 
нашкодил у нас полицейский надзиратель: избил, пьяный, бабу-торговку, опрокинул её товар и 
потоптал ногами. И — представьте! — «базар» вступился в дело — собрались, выбрали депутатов 
и послали их к исправнику с ультиматумом: или полицейский возмещает все убытки потерпевшей, 
а кроме того, даёт ей полсотни отступного, дабы она не возбуждала против него дела, или 
дело будет возбуждено и за торговку вступятся семнадцать человек свидетелей. Любопытно, что 
в числе сих граждан четверо ярых черносотенцев. Я спросил одного из них: что же это они так 
странно решили дело, по-домашнему как-то? «А вы думаете — лучше до суда доводить? Там, на 
суде-то, ещё неизвестно, что будет, а тут очень просто: хватили его, молодчика, по карману, 
он и будет смирнее». Примитивно, мелочь, а всё-таки нечто новенькое, в прежние времена 
недопустимое.» 

	Стремление к «поступкам» отмечается многими, это стремление очень робкая проба сил, 
но, по словам одного из корреспондентов, «оно всецело направлено против администрации и 
его, пожалуй, можно понимать как признак роста политического самосознания, роста 
гражданственности». 
	А вот ссыльный студент, с другого конца России, как бы продолжает предыдущее письмо:

	«Самые интересные люди здесь — черносотенцы: это, по-преимуществу, мелкие лавочники, 
хозяйчики-мастеровые, трактирщики. Все они — прежде всего думающий и читающий народ, а 
затем — хорошие демократы. Я познакомился с ними, ораторствую, рассказываю о Питере, о 
причинах студенческих волнений и пользуюсь успехом немалым, а кажется, и доверием. 
Любопытнейший народ; как-то я говорил им об университетских событиях и о политике Кассо, и 
вдруг некто бородатый догадывается: «Позвольте, молодой человек, значит — это он против 
нации?!» Недоумеваю — кто? «Да — министр!»— «То есть — как?» — «Да так — против нас, 
значит, он, чтоб нашим детям прикрыть доступы к наукам!» Вот вам и чёрная сотня! Их 
отношение к Думе непримиримо враждебно, и, в то же время, они мечтают о чём-то вроде собора 
земских людей всея Руси, о министрах по назначению собора, и, когда слушаешь их невероятно 
сложные и нудные рассуждения, сначала кажется, что проснулись какие-то очень древние люди, 
и совершенно напрасно проснулись, а потом они становятся понятнее и невольно перегибаешь 
отношение к ним в другую сторону: люди эти мечтают о широком самоуправлении, — будь они 
менее запуганы и более умны — из них выработались бы хорошие революционеры-демократы. А 
теперь это нечто стихийное, аморфное, неспособное организоваться самостоятельно, 
подозрительно относящееся к организатору со стороны и поэтому — без будущего. Но как 
глубоко сидит в них органическое недоверие к «начальству»!» 

	Можно привести ещё десятка полтора однородных по смыслу выписок, и все они свободно 
уложились бы в слова одного из корреспондентов, деревенского священника: 

	«Дело обновления России не замерло, нет, это оптический обман, будто снова Русь 
заснула: суть в том, что движение вверх — вертикальное — ныне горизонтальным стало, по всей 
земле стелется, в ширь пошло!» 

	И вот, наконец, отрывок из письма одного из крупных русских литераторов, человека 
достаточно чуткого в определениях общественных настроений и, в то же время, считаемого — не 
без основания — глубоким пессимистом: 

	«Подлинная реакция, та, что живёт в усталом сердце, уже кончилась, перед нами — 
далеко, но уже маячит гребень той волны, на которую снова и снова предстоит нам взбираться. 
Вид России печален, дела её ничтожны или скверны, а где-то уже родился весёлый зов к новой, 
тяжёлой, революционной работе. Далеко не все сознают это, но даже и те, кто не сознают, 
тянутся друг к другу, ищут сближения, требуют новых объединенных лозунгов, ибо над старыми 
уже лежит печать вражды и раздора. Кто соберёт? — вот в чём только дело!» 

	Дело, конечно, отнюдь не только в том «кто соберет», но — это тоже вопрос великой 
важности — кто организует русскую демократию к новому бою? 
	Пять лет протекло с той поры, как русское общество, взглянув в лицо долгожданной им 
революции, испугалось и, возвратись «на круги своя», начало водить печальные хороводы над 
могилами побеждённых бойцов и — не без его помощи — убитых надежд. За это время 
интеллигенциею судорожно пережиты увлечения весьма постыдные — вроде увлечения вопросами 
пола — торжествовал цинизм, прославлялась мудрость мещанства — хотя А.И.Герценом давно 
доказано, и мы долго верили ему, что это зоологическая мудрость; за это гнусное время 
многие покаялись, признав честное поведение просто «ошибкою молодости», и снова раздалась 
проповедь пользы «малых дел», впрочем своевременно опровергнутая великой глупостью русского 
начальства, не понявшего, сколь ему могли быть приятны эти «малые дела», в которых легко, 
но безрезультатно можно утопить большие силы. 
	Много прегрешений сотворено за это время русским обществом, русской интеллигенцией, и 
несомненно, что демократия знает об этом, помнит это и по-своему оценила политическое и 
моральное шатание грешников. И вот теперь, когда пред интеллигенцией — партийной и 
беспартийной — снова встала необходимость повернуться на другой бок, лицом к 
действительности, — снова надобно работать над организацией масс, — теперь весьма возможно, 
что русская демократия встретит блудных своих детей уже не с прежним доверием к их 
способностям и знанию жизни, не с той верою в их моральную стойкость, с которою встречала в 
пятом и шестом годах. 
	Во всяком случае надо знать, что современная демократия, несомненно, способна 
предъявить к «идейным» и «политическим» руководителям весьма новые, строгие и сложные 
требования, что в этой демократии уже развивается своя интеллигенция, настроенная весьма 
критически, а часто и враждебно к «интеллигенту», что на почве этого критицизма, при 
малейшей неосторожности, возможны серьёзные недоразумения, способные ещё более углубить 
трещину в отношениях рабочего и крестьянина к «партийным». И мне кажется, что партийным 
людям следовало бы внимательно посмотреть на самих себя с точки зрения пригодности своей к 
новой работе, к новым запросам времени и потребностям масс.